Религия исторична, вырастает на вполне определенной исторической почве, выражает себя в культурных контекстах, формирует специфические культурно-исторические типы. Христианская вера отличается обостренным историзмом – Воплощение Христа в истории наполняет ее смыслом, оправдывает предысторию и задает горизонт будущего. Христоцентризм, о котором заявляют баптистские церкви, последовательно приводит к историзации веры.
В то же время в христианстве, особенно в его народных версиях, всегда обнаруживалось стремление к преодолению истории, выходу из нее – или в «тысячелетнее царство», или в «небесный Иерусалим».
Здесь интересны две философские концепции, синхроничные с внутренними процессами в церкви – историцистская идея «конца истории» и антиисторичная идея «пост», жизни «после истории», легко включаемые в общее умонастроение эпохи после коммунизма, после холодной войны.
Историзм и антиисторизм как стратегии идентификации
У баптизма с историей складываются непростые отношения. Как и всякое молодое движение, он пытается апеллировать к истории, связям, предтечам; одновременно отвергая исторические обязательства, груз истории, тяжесть традиции.
Проблема не только в том, чтобы найти свое место в истории, но и в том, чтобы ощутить себя частью исторического движения, фактором событий и процессов. Пассивность в истории не совместима как с пресловутым протестантским активизмом, так и с библейским историзмом. Если оставаться внутри истории, история станет кругом. Линейное представление об истории, которая движется к своему концу, было утверждено христианством, где Творение, Крест и Суд напоминали о пределах и внеисторических смыслах. В христианстве история наполняется динамикой, человечество зреет, Бог действует, мир готовится к финалу. В такой истории христианин призывается к активному участию, к преобразованию, к спасению того, что в силе естественных закономерностей явно гибнет.
Теология истории корректируется исходя из особенностей конфессий, их социальной типологии. Возникая на обочине религиозных процессов, баптизм, казалось бы, не берет на себя ответственность за судьбы мира. Баптизм перенимает от протестантов протестное настроение, недовольство миром, сложившимся социальным порядком, официальной церковью и государством, ее покровителем. Но этот протест находит выход не в противлении злу и власти, восстании либо подпольной борьбе, а в смиренном настрое на скорый конец политической истории.
В баптизме присутствует антиисторическое начало, обостренный эсхатологизм, при котором вся внутренняя энергия и весь социальный потенциал уходят на поддержание веры, защиту чистоты церкви и провозглашение скорого суда. Социальное отношение и исторические связи здесь строятся не на любви к другому, а на верности своему. Этот радикализм подпитывает неприязнь к традиции, истории, культуре, призывая к ожиданию конца, готовности к «взятию Церкви», судам «последних дней», «всеобщему отступлению». «Близок всему конец», поэтому баптисты, как правило, не пишут социальные концепции и не разрабатывают социальные доктрины.
Парадоксальным образом, с эсхатологизмом соприсутствует и другое, уже социальное начало, поддерживающее консервативный взгляд на историю и ее смысл. Этот консерватизм не задается конечными вопросами, не вопрошает «доколе», но ограничивается кругом дел земных – семьей, работой, церковью в их круговой связи. Поэтому баптисты отличаются взаимопомощью, трудовой этикой, социальной ответственностью, крепкими семьями.
Христианин-баптист живет в ожидании, смотрит на мир с пессимизмом знающего его судьбу. Но это ожидание активное, ведь согласно традиционным воззрениям, усилия христиан в служении и проповеди приближают Второе пришествие Христа.
Ожидание скорого конца было тем более напряженным, чем более усиливалась борьба с сектантством в царской России или с религией в СССР. Репрессии и социальная маргинализация баптистских церквей подпитывали антиисторизм, усиливали его влияние на мировоззрение в целом.
Годы перестройки открыли зазор свободы для «нормальной» жизни христиан и даже для их свидетельства о своей вере. В этих условиях возникло неожиданное и парализующее чувство «ненужной свободы», при которой продолжение борьбы становилось бессмысленной, а конец мира отодвигался в более отдаленное будущее.
Эти внутрицерковные настроение были синхронны с общественными настроениями на Западе и на Востоке – ядерный «конец мира», которого боялись обычные люди, не наступил. Зато наступил «конец истории».
«Конец истории» как эсхатология и отсрочка
«Конец истории» в интерпретации, предложенной Френсисом Фукуямой, оказался неожиданным для всего мирового сообщества, в том числе для экспертов, политологов, философов. До того доминировала модель экхатологии, в которой одни опасались антихриста, другие – атомной войны. Как оказалось, история не перешла в небытие или сверхбытие, а продолжила длиться даже после своего конца, т.е. после снятия основных ее противоречий.
«Конец истории», связанный с победой глобальной демократии, оказался для советских верующих совершенно неожиданным. Настроенность на борьбу до победного конца мобилизовала все духовные и социальные силы Церкви. Когда же конец наступил не для всего мира, а для отдельного взятого режима, Церковь пережила растерянность и дезориентацию: наиболее типичный «пророческий» взгляд на исторические закономерности и эксхатологические сценарии оказался ошибочным, все пошло не так.
В истории, которая представлялась стремительным нагнетанием конфликта двух Царства вблизи скорого конца, возник разрыв. Верующие, ожидающие Второго Пришествия, место перехода от истории к вечности, «провалились» в историческую яму, или паузу, как тогда казалось, вовсе ненужную.
«Конец истории» стал программой. Растерянность от наступившего «конца по-другому» сменилась эйфорией от открывшихся возможностей в условиях свободы и острого спроса на религиозном рынке. Для многих «конец истории» стал настоящей программой действий – распространить доминантные модели христианства на освободившиеся территории, колонизировать, освоить, «евангелизировать» новые рынки, миссионерские поля.
Но уже начало «нулевых» ознаменовалось постепенным закрытием постсоветского пространства для глобального христианства, возведением новых стен и занавесов. Стало ясно, что конфликты между мировоззренческими системами и социальными позициями религиозных или антирелигиозных сообществ возвращаются в историю. Конец оказался паузой, которая вот-вот закончится.
Жизнь «после конца»
Если «конец истории» выражал неоправданный оптимизм по поводу завершения холодной войны, то мироощущение «пост» основывалось на более глубинных интуициях, связанных с тектоническими мировоззренческими и духовно-культурными сдвигами.
В этом смысле идея «конца истории» стала возможной и своевременной в контексте постмодерна как разрастающейся и в итоге всеобъемлющей реальности. В начале «умер Бог», затем умерли Автор, человек, Книга, религия, политика. Не удивительно, что в этом ряду смертей оказался СССР, а в будущем, скорее всего, окажется и другая империя – США. Все прошло, война стала ненужной, противостояние закончилось не победой одних над другими, а наступлением третьей глобальной и неполитической силы под знаком «пост».
Для христиан, жизнь и служение которых были наполнены борьбой и ожиданием, длящийся конец, исторический вакуум, бытие «после», тупики и паузы стали куда более сложным испытанием, чем все мыслимые трудности на пути к, казалось бы, видимой конечной цели.
«Серый апокалипсис» казался не соответствующим библейским сценариям. Уже в годы перестройки с христианством перестали воевать, но при этом не спешили в него верить. Богу не говорят категорического «нет», но не говорят и да, с Ним вообще перестали разговаривать. Церкви больше не угрожают ликвидацией, но и не признают в качестве авторитетного собеседника, ее влияние все менее заметно и ограничивается приватным пространством.
В рамках «серого апокалипсиса» активная миссионерская деятельность баптистских Церквей лишалась многих мотивов, подпитывавших ее в годы подполья и гонений, бескомпромиссной борьбы и томительного ожидания конца как избавления от истории.
Историзм по-евангельски.
Протестантизм, в силу своей изначальной свободы от истории, при названных исторических катаклизмах переживал не столько о сбережении традиций, сколько о новых способах свидетельства. Известно, что в своей комплексной идентичности евангельские церкви выдвигают на первое место не исторические, а библейские элементы. Тяжесть и преемственность истории воспринимается как благословение опытом и памятью, но также как проблема зависимости, ограниченности, инерции, повторения того же самого.
Согласно популярным в среде протестантов-фундаменталистов воззрениям, никогда в истории Церкви не наблюдалось исправление или улучшение, ересь и отступление всегда лишь прогрессировали. Такая закономерность истории не может быть принята, но лишь оспорена и отвергнута в движении антиисторическом, в повторно-циклическом возврате к началу, к истокам. Стремление к очищению, освобождению от истории доминирует в сознании евангельских протестантов.
Сегодня многие Церкви ЕХБ пытаются оспорить свой неисторический статус, который им приписывают православные сектоведы. Теологи и священнослужители доказывают укорененность своей Церкви в истории, ее непрерывно длящуюся, хотя и сложную связь с Апостольским временем. Но эта историчность не означает, что в истории есть все что нужно для построения целостной идентичности Церкви. История скорее среда, в которой Церковь действовала для мира, контекст ее служения. В истории Церковь жила и выражала свою веру, сама же Церковь и ее основания имеют неисторический характер.
История дает опыт, который подлежит осмыслению и преодолению. Без усилия к осмыслению и преодолению новые страницы истории невозможны, движение похоже на круг.
Искушения историзмом сопровождало человечество постоянно, но после в союзе с идеями научно-технического прогресса и эволюции стало настоящей религией. История, в которой есть саморазвитие, в которой все объясняется изнутри того же, в которой нужды в трансцендентном больше нет, стала идолом и для мира, и для клира.
Историзм традиционных Церквей укреплялся по мере увеличения возраста Церкви. За двадцать веков христианства история стала богатой и привлекательной для обоснования своего места и своего права в дне сегодняшнем посредством ее аргументов. Так удлинившаяся история стала соблазном для Церквей. Если преследуемые инакомыслящие отсчитывали мгновения до конца мира, то «исторические» Церкви подсчитывали свои годы, обращая их в капитал.
В мире, где эффективно действуют горизонтальные связи, где количественные изменения легко превращаются в качественные, новые дни и новые знания складывались как багаж. Но в этой «сумме» истории (и теологии) засорялись и терялись основы, упускались конечные цели, промежуточные результаты и сам процесс стали самоценными.
Евангельские Церкви считают себя частью истории, но не признают ограниченность ею (историей). В евангельской идентичности есть то, что сопротивляется истории, протестует против ее почти неодолимой силы. В простоте и наивности евангельских христиан есть «близость к Христу», а не историческая дальность, есть личностное отношение, а не историко-культурное определение.
С уважением к истории все же хочется повторить вслед за отцом Александром (Менем), что «христианство только начинается». Причем, по моим убеждениям, это христианство будет скорее евангельским, чем историческим. И если евангельским христианам-баптистам надлежит донести простое и живое Евангелие до нехристиан и постхристиан, это можно считать особенной миссией, оправдывающей существование этой отдельной конфессии.
Комментариев нет
Отправить комментарий