Просто и мудро. Блаженнейший Любомир (Гузар) о Церкви, власти и обществе

(Аудиокнига «Общество и власть. Беседа Леси Оробец с Блаженнейшим Любомиром»)

Кардинал Любомир (Гузар) известен далеко за пределами греко-католического сообщества. Это редкий случай, когда предстоятель одной из конфессий смог заслужить авторитет и почет в глазах поликонфессионального украинского общества. Примечательно и то, что данная конфессия не входит в число фаворитов у власти, следовательно, ее влияние скорее духовное, нежели политическое или финансовое. Насколько можно судить из биографии, текстов и выступлений Гузара, кардинал свободен от внешних влияний и чист от мирских примесей в своем христианстве, может, поэтому слушать его глубокие размышления о власти и обществе действительно интересно, в них нет тенденциозности или приторности.
Что нового может сказать иерарх Церкви о политике? Оказывается, может. Он говорит о политике, расширяя и одновременно углубляя смысловое поле. Политика теряет свою высоту и священность, при которых она понималась, а скорее ощущалась как далекая и недоступная сфера избранных. Политика для Гузара – сфера межличностных отношений, главным в которой является служение ближнему, а не достижение власти как таковой или выгоды от своего положения. Это можно назвать десакрализацией политики, когда она приземляется на почву реальных человеческих связей, и лишь после этого в нее возвращается Бог, а после Бога и человек - как субъект свободного действия и объект социальной заботы.
Политика не сакральна, она освящается в меру соответствия Божьему Закону – это важный месседж, передаваемый священнослужителем нашему политизированному, разделенному и противопоставленному обществу.
В размышлениях Блаженнейшего политика крепко связывается с этикой как служение каждому и всем. Соответственно, власть должна быть этичной и правовой, доступной для критики и ограничений. Каждый от нее может ожидать помощи и потребовать отчета. Безразличие в таком случае не просто невнимательность или проблема низкой эффективности власти, но преступление против общественной морали.
Политическая власть не поглощает собой все, она автономна, в своей автономии ограничена и разделена. Беда постсоветских стран в том, что их политики подавляют народ, которому должны служить. Политика – часть, которая стремится стать целым, использовать целое в своих узких интересах, место того, чтобы служить всем людям, нации.
Христианский взгляд на политику исходит из реальности грехопадения и опасной склонности власти к расширению своих прав за счет подавления прав человека. Блаженнейший подчеркивает ценность личности, личной свободы и ответственности за «большую» политику. Здесь христианский персонализм противостоит политике, посягающей на свободу граждан.
***
Первая часть беседы посвящена этическому измерению политики, вторая – макроизмерениям политики, проблемам современных цивилизации и культуры, богословской оценке их духовных болезней.
Манера Блаженнейшого проста, и своей простотой подкупает. Он говорит известные истины, и при этом так проясняет и углубляет их понимание, что кажущиеся очевидности, открываются как христианская мудрость жизни и практическое духовное руководство при сложном выборе. «Жить нужно по совести. Политик не исключение. Одни и те же духовные принципы работают везде». «Честное служение народу - призвание от Бога. Это наилучшая форма деятельности, благородная, а не грязная». «Политики могут быть благословением народу или проклятием».
Рисков и ответственности у политиков всегда больше, чем у обычных людей. Именно поэтому здесь всегда есть место высшим христианским добродетелям, решимости и верности политике как призванию. «Искушение есть везде, это не беда, это возможность закалять дух и расти, утвердиться в добре и доказать верность. Надо идти в политику сознательно, зная о возможных искушениях. Это не легкая дорога, но политик может быть хорошим, а если может, то должен».
Казалось бы, слишком много «духовного», а о политике – ничего. Но вдруг слышим: «Политику нужно быть не только честным, но и компетентным». Духовность не заменит профессионализм. «Американский конгресс опирается на поддержку духовников. Мудрый политик советуется у людей верующих. Но духовник не должен управлять, а помогать».
Не нужен и чрезмерный оптимизм по поводу «духовных» влияний на дела мирские. Часто влияние лиц духовных на политику приносит новые проблемы. «Политик от Бога - исключение. Мы не знаем помазанников Божьих, назначенных Им к политике». «Депутаты в рясах скорее делят, чем объединяют».
Гузар не проповедует «христианскую политику», он вообще не проповедует, а спокойно размышляет из презумпций здравого смысла. Бог не влияет прямо на политику, поэтому «Божьей» или «христианской» политики быть не может. «Бог знает, но не всегда влияет, Он уважает человеческую свободу, и Ему нельзя все приписывать. Человек не должен уклоняться от гражданской ответственности выбирать по совести своих политиков». Постоянно подчеркивается персональная ответственность, автономия человеческой воли в делах земных, в построении общества и выборе образа жизни. «Каждый может стать личностью в противостоянии социальному злу ради своего народа».
В словах иерарха довольно много человеческого, что не совсем типично для интервью священнослужителей наиболее распространенного, советского типа. Вот как он говорит о других авторитетных первоиерархах: «Для меня митрополит Шептицкий прежде всего человек, настоящий, достойный»; «Иоанн Павел II также был необычный, незаурядный человек». Заметим: он видит в священниках вначале людей, а затем их статус в Церкви и роль в политике.
Христианство Любомира Гузара – христианство с человеческим, точнее Богочеловеческим лицом. Он выделяется своим христианским гуманизмом. При этом вслед за Фомой Аквинским Блаженнейший отстаивает право народа на сопротивление безбожной и бесчеловечной власти. «Хорошая власть от Бога, а есть власть «на грани». Есть нацисты и коммунисты, которых сложно назвать властью от Бога. Такой власти надо противостоять».
Он трезво оценивает религиозность политиков, покупающих расположение Церкви благодеяниями, и политических церковников, ищущих власти для себя и своей конфессии: «Набожность политиков – показуха»; «Церковь не должна идти на поводу у богатых жертвователей. Христос поблагодарил лишь одну вдову. Даяние ради славы обижает Господа»; «Настоящий политик должен работать, поэтому совмещать политику и Церковь не получится»; «Я не знаю тех, кто пришел в политику ради проповеди и делает это».
***
Во второй части беседа переключается на глобальные проблемы христианства и современной цивилизации. Гузар выступает не столько критиком либеральной современности, сколько сторонником развития в свободе и ответственности перед моральным законом. «Нужно быть открытым к новому, но не изменять своим ценностям, следовать за совестью». «То, что называют либерализмом – развратность и непонимание человеческих прав, которые имеют границы: что я могу делать в соответствии с человеческой природой»; «Моя свобода заканчивается там, где начинается свобода ближнего»; «Возможен ли христианский либерализм? Это широкое понятие. Здесь скорее релятивизм. Не менее опасен фундаментализм – слишком узкая интерпретация. Христианство не закостенело, это не только старина, возможны новые интерпретации».
Христианство Любомира Гузара одновременно гуманистично и ортодоксально, открыто и традиционно. Любовь к ближнему и толерантность к другим соседствуют с верностью своей церковной традиции и ответственностью за ее будущее: «Из-за страха перед мусульманами мы не должны закрывать глаза на кощунства и насмешки над христианством. За обиду христиан терактов не будет, поэтому над ними подло смеются. Страх и подлость».
В том же духе он говорит и о национализме – о любви к своей нации и терпимости к другим: «Надо развивать национальные чувства. Нации не умирают. Национализм – это значит любить свой народ, здесь нет ничего плохого. Но при этом нельзя отказывать в правах другим народам».
Национализм Патриарха греко-католиков связан с его прочтением целостной христианской истории, в которой есть разные Церкви и разные культуры. Это национализм собирательный, объединяющий. «Мы должны быть церковью всей Украины, а не только Галичины». «В любом месте украинец должны чувствовать себя сыном своего единого народа». «Галицкий провинциализм», «украинский Пьемонт» не должен принижать национальные чувства других регионов.
Говоря о единой поместной Церкви, Гузар исходит из реального многообразия традиций некогда единого киевского христианства, ныне представленного Украинской Православной Церковью, Украинской Православной Церковью Киевского Патриархата, Украинской Автокефальной Православной Церковью и Украинской Греко-Католической Церковью. «Поместная церковь будет тогда, когда все четыре ветви одной разделенной Киевской церкви объединятся». «Христос создал одну, а не четыре». «Это не политическая, а религиозная обязанность – вернуться к единству. Пока мы не будем едины, мы не будем в полной мере христианами, нам будет чего-то не хватать».
При богатстве традиций в Украине «христианства мало», но именно оно поможет в решении основных социальных проблем, не решаемых средствами политическими. «Во многих городах нет церквей, но везде есть памятник Ленину. Мы скорее коммунистическая страна, чем христианская». «Общество должно бороться с коррупцией не только как с экономическим преступлением, а с моральным грехом. Закон не спасет без чувства моральности». «Государство не может заменить церковь. Церковь должна напоминать государству о Божьем законе. Не судить, но быть пророком: остановитесь! Больше этого не нужно, иначе теряется призвание». «Социальное служение церкви изменило Галичину перед Первой мировой войной. Нужно развить эту деятельность сегодня, создав социальную миссию внутри церкви».
Опыт жизни и здравое христианское учение позволяют Гузару говорить о недопустимости государственной Церкви и партнерстве как желаемой модели отношений государства и Церкви. «В Польше не может быть государственной Церкви, но может быть Церковь большинства». «В России Церковь слишком близка к государству, и государство ее использует». «Церковь не имеет многих возможностей государства, но она может поощрять развитие, сотрудничать. Отделение государства от Церкви не означает отрицания друг друга. Они должны быть партнерами».
Блаженнейший называет себя старым, но при этом думает о новых поколениях христиан и граждан. Его Христос всегда современный, поэтому будущее и его риски не страшны. «Если бы Христос жил сегодня, Он бы использовал интернет», - говорит Гузар.
Передав патриаршество своему молодому преемнику, иерарх показал пример доверия и поддержки. В его словах о молодежи звучит неподдельная тревога и забота, но также вера. «Нужно воспитывать новое поколение. Мы оставляем молодежи плохой мир, много неисполненного, неочищенного, непонятого. Мы, старые, должны помочь в меру сил, но работать предстоит уже молодым». «Это не просто смена поколений. Начинают вымирать советские поколения. Приходят новые, им предстоит стать на новый путь, изучить свою историю и опыт других». «Требуется слишком много труда. Хорошо, что они не прошли советскую школу, но что делать дальше они тоже не знают. Они должны идти вперед с желанием и открытостью».
***
Мудрый теолог и пастырь призывает к возвращению к христианству как этической и мировоззренческой основе для совместной жизни людей в обществе, где господствуют враждебность и потребительское безразличие к другим.
Соглашаясь с основными его тезисами, нельзя при этом не сказать о возникшем ощущении, что Блаженнейший говорит уже из прошлого, которое от нас стремительно удаляется. В этом прошлом были возможны суверенные нации, христианская культура, традиционное общество, поместная Церковь. Сегодня едва ли можно согласиться с его утверждением, что при объединении всех киевских Церквей христиан станет гораздо больше и страна изменится к лучшему. Все эти благие пожелания вряд ли реализуемы в мире прозрачной сложности, постоянно умножающегося многообразия, которое не поддается объединению и не вмещается в границы. В такое мультиверсуме связей всего со всем автономия религии и политики, этическая и гражданская разборчивость уже не мыслимы. Политика есть везде, и ее нет нигде конкретно, так же и с христианством, которое становится все более синтетичным, без однородности, без центра и привычной картографии.
Слова Любомира Гузара напоминают христианам, что даже в постсовременном и глобализированном мире сохраняют свое значение привычные координаты места и времени, без которых ориентация и движение вперед будут невозможны. Так внутри Вселенской Церкви выделяет Киевская традиция, в которой различаются четыре Церкви.
Но Патриарх обращается не только к христианам. Он говорит всем гражданам о действенности Божьего закона, о личной ответственности за жизненно важные выборы. Говорит о том, что переживает все эпохи, что абсолютно значимо в политике и жизни любого общества, любой эпохи. Так Патриарх сочетает укорененность с открытостью, любовь к своему народу и своей Церкви с христианским универсализмом, проповедь с гражданской позицией.
В словах Блаженнейшего слышны простота и мудрость христианина, сохранившего свободу внутри большой «церковной политики»; простота и мудрость, которыми так бедно огосударствленное и привилегированное христианство.

religo.ru

Дальше »

О постсоветском баптизме

Заметки о «свежей» истории баптизма


Часть 1. История длится



Постсоветский период в истории протестантизма охотно обсуждают журналисты и политологи, но историки Церкви и теологи до сих пор обходят стороной. Названный период богатый событиями и сложный для анализа.



Заметки о «свежей» истории баптизма



Период сложный, потому что эта история еще живая, актуальная, свежая, длящаяся, не законченная, «слегка история», почти настоящее. Период богатый, потому что в нем проявились почти все мыслимые возможности протестантизма, его способности/неспособности к воспроизводству и адаптации в новых условиях свободы.



На смену героическому эпосу прежних времен пришел жанр социальных экспериментов, стратегических инициатив, разного рода контекстуализаций. Исследователь-специалист найдет здесь обилие материала в чистом виде, без мифологизаций, без исторических спекуляций.



Именно эта чистота, обнаженность, пугает конфессиональных исследователей, часто строящих свои концепции на исторических туманностях, которые трудно проверить. Можно сколько угодно говорить о простоте, бедности, народности, аполитичности протестантизма, но в истории ближайшей, видимой, эти идеальные типы опровергаются реальностью. В каком смысле опровергаются эти образы, каково их настоящее, неопровержимое содержание – вопрос более тонкий.



В области исторической видимости идеальные типы приближаются к реальности, соотносятся с ней, проверяются, уточняются. Напротив, чем больше историческая дистанция, тем крупнее фигуры, грубее линии, схематичнее пояснения. В этом смысле история постсоветского протестантизма не только часть истории, но и ее критика. Здесь все виднее, яснее, правдоподобнее, хотя при этом прозаичнее. Здесь мало мистики и много социологии. Здесь малозначимы ссылки на Провидение и заметнее человеческие факторы. Тайны истории никуда не исчезают, но все больше требуются социальные, культурные, политические объяснения, чтобы прояснить человеческую ответственность.



Любая новейшая история, в том числе и церковная, легко подтверждает связь с политикой, сферой межчеловеческих, внутричеловеческих отношений. Историк-марксист Михаил Покровский определял историю как политику, опрокинутую в прошлое. И если это прошлое недавнее, то политические связи легче проследить и понять. Так история втягивается в настоящее, связывается с ним, расспрашивается им.



Настоящее – и часть истории, которая длится; и «точка опоры», из которой мир прошлого познается. Критика истории предполагает вненаходимость, некую отстраненность исследователя. Это довольно естественно. Находясь в настоящем, историк отделяет себя от истории, возвышается над ней, относится к ней как к объекту изучения.



Историки любят рассуждать о сопричастности объекту изучения, о том, как важно быть частью истории, внутри ее. Все это так, включенное наблюдение – уникальный метод, доступный лишь верующим историкам, которые пишут о себе же. Но при всем этом сближение с историей часто губит самого историка, он становится неразличимым как субъект, отождествляется с объектом, растворяется в нем, превращается в элемент повествования.



Историки всегда пишут о себе же – т.е. о людях-историках, которые живут в истории, о которой они пишут. Однако в таком историописании почти отсутствует момент рефлексии – дистанции по отношению к себе же, живущему в истории.



Если эта опасность совпадения с историей угрожает историку, наученному специальным техникам работы с историей, то на уровне обыденного сознания люди даже не воспринимают это как опасность, не распознают как проблему, и не только как проблему, но и вообще как особое, различимое, специфичное состояние.



Отношение к истории невозможно там, где от истории себя не отличают. Приверженцы традиции не утруждают себя ее познанием, так как считают, что их образ жизни совпадает с традицией. Христиане данной конфессии не понимают разговоров о других церквях и традициях, так как они сами и есть церковь и традиция, а вне – секты и ереси. Авторское или традиционное толкование Библии не отличается от самой Библии, Христос исторической Церкви - от Христа Евангелий. Все это порождает вначале наивный фундаментализм, а затем крайнюю нетерпимость в попытках отстоять правильную, «свою историю».



Будучи частью истории, важно понимать ее не только как историю деяний Бога, но и как историю человеческих заблуждений. Может быть, именно в последнем случае будет легче отстраниться и удержаться от повторения, следования в общем русле.



Изучать свежую, новейшую историю, значит критиковать ее, тем больше, чем сильнее связь с настоящим и очевиднее прямые последствия истории для настоящего. В случае, если историю Церкви пишет прихожанин Церкви, это значит критиковать себя и обязывать себя к социальной и церковной позиции в настоящем, исходя из того, к чему обязывает знание истории.



Находя себя в этой зоне истории, пограничной с настоящим; в конце истории, или после ее конца, исследователь может читать прошлое особенным способом, недоступным ранее – как «историю настоящего». Интересовать будут не столько события, не столько их последовательность, «история событий» (здесь интерес был бы сугубо «историческим» - реконструировать мир, которого уже нет), сколько логика развития, закономерность перемен, «история смыслов», значимых для «продолжения истории».



Для историков Церкви остается благодарная и вполне посильная задача – описать произошедшее внутри постсоветского баптизма с максимальной детализацией, чтобы в описанных фактах обнаружить повторы, последовательности, тенденции. В то же время очевидно, что описать все займет слишком много времени, а полученном массиве знаний разобраться будет не так просто.



Оставляя эту работу историкам-специалистам, стоит взяться за другое, более важное на сегодня начинание – задать актуальный способ отношения к новейшей, еще длящейся истории. Актуальный взгляд на историю постсоветского баптизма должен включать философско-исторические и методологические основания, постановку наиболее значимых вопросов, смысловую структуру, на которые затем могут накладываться факты, вокруг которых они могут собираться в целостную картину.



История длится – это может стать открытием для многих христиан, собравшихся писать мемуары о временах «перестройки» и последовавшего «духовного пробуждения». Длительность истории делает почти неразличимым переходы прошлого-настоящего-будущего, но она же делает различимой нашу роль, роль участников этих переходов.



Эпохи не заканчиваются, они продолжаются одна в другой, и от нашего отношения к недавнему прошлому, точнее от суммы этих отношений, зависит образ будущего. Некоторые линии мы обрываем, и они становятся мертвой, прерванной историей, а другие заботливо поддерживаем, развиваем, и эта история длится. Именно последнее наиболее актуально – наметить и осмыслить некоторые важные линии развития, хорошо заметные в недавнем прошлом баптистской Церкви, чтобы связать их с более ранней, «большой» традицией, а также продлить в будущее, сделать перспективными.



Часть 2. Годы великого перехода: от баптизма к евангельскому движению



«Конец истории» отдельно взятой конфессии может стать началом евангельского движения как совокупного целого.



Внутри христианского многообразия баптизм занимает довольно скромное место. Протестанты – меньшинство среди конфессий, а баптисты – меньшинство среди протестантов. Тем не менее, слово баптизм постсоветским людям известно довольно хорошо. Их определяют не в религиозных, а скорее в этических и культурных категориях – «не пьют, не курят, не ругаются, хорошие работники и семьянины, всем помогают». Это образ странных людей, независимых и верных своим принципам, а потому неудобных власти и официальной церкви. Баптисты вызывали уважение и вместе с тем отчуждение, поскольку жили «слишком правильно», чем, видимо, оскорбляли чувства большинства.



Протестанты разных церквей и течений жили на территории Российской империи задолго до появления баптистов, но именно последние привлекли внимание и симпатиков, и гонителей. Во-первых, простотой и народностью, понятностью веры, Во-вторых, массовостью, активным миссионерством. До сих пор эти особенности отличают баптистов, служат их визитной карточкой.



Баптизм – это основная линия развития протестантизма в СССР и постсоветском пространстве. Объединившись с евангельскими христианами, баптисты дали свое имя новой общности, видимо, в силу краткости. В начале XX в. появляются пятидесятники, схожие по социальному облику, отличающиеся лишь учением и практикой о «духовных дарах». Баптистов и пятидесятников можно объединить в «евангельский» тип протестантизма, для внешнего мира они все «баптисты». Сегодня в постсоветском обществе помимо евангельских и харизматических, представлены и другие протестантские церкви, но они не различимы в тени основных представителей, не выделяются в отдельные типы.



Надо признать, что традиционные баптистские церкви сегодня переживают стагнацию, гораздо быстрее растут новые миссионерские общины, современные «открытые» церкви, харизматические и пятидесятнические мегацеркви. В то же время большинство из этих новых церквей выросли на почве баптизма. Постсоветский протестантизм сформировался из советского баптизма, развил его идеи, использовал скрытые возможности.



Баптизм стал исторической основой и традицией современных протестантов. В условиях религиозной свободы его внутреннее многообразие выразилось в многообразии внешних инициатив. Накопленный и нерастраченный потенциал советского баптизма был использован в миссионерской работе лидерами, не желающими оставаться в рамках традиционной церковной жизни. Внутри баптизма сформировалась культура протеста, нонконформизма, диссиденства, миссионерского активизма, новаторства, сполна использованная на излете перестройки и в начале 90-х годов.



Баптизм стал собирательным образом советского протестантизма, объединяя под крышей Всесоюзного совета церквей евангельских христиан-баптистов основные евангельские течения – баптистов, евангельских христиан, пятидесятников, меннонитов. Общее братство времен СССР, созданное волей власти, поневоле давало уникальный опыт единства в заботе о выживании Церкви и продолжении ее миссии. И на сегодня это узнаваемое имя для постсоветских протестантов.



Баптизм представляет опыт бытия в оппозиции атеизму, бытия в меньшинстве в советском обществе. Баптизм не только сохранил себя, но стал источником нынешнего протестантского многообразия, т.е. породил своих же конкурентов – более молодые церкви, активные в социальном плане и современные по форме.



Можно противопоставлять и сравнивать харизматические и баптистские церкви, но именно последние создали «протестантскую нишу» в конфессиональной структуре общества, которую затем расширяли церкви современные.



Говорить о баптизме значит говорить о мейнстриме постсоветского протестантизма, о его исторической традиции. Те или иные новые церкви вынуждены соотносить себя с баптизмом как с предшественником. Баптизм был ранее, но и он соотносится с новыми церквями, изначально настроенными на современность и адаптацию к ее условиям. Такое взаимное соотнесение дает чувство преемственности, историчности, соучастия.



В богословском плане баптизм представляет собой срединный путь между традиционализмом и модернизмом, между архаичной общинностью и индивидуализмом мегацерквей, между «верой отцов» и «клубом по интересам».



Баптисты осознают свою конфессиональную связь с европейским протестантизмом и связь идейную с парадигмой Реформации. В то же время, развиваясь в идейном русле протестантизма, «наш баптизм» не вполне совпадает с ним. Не совпадают культурные ареалы, трудно быть баптистом в «православной культуре». Не совпадают и фазы социально-теологического развития – в то время, как протестанты на Западе увлекались либеральной теологией, баптисты СССР боролись за выживание в условиях репрессий и полного идейного вакуума.



Сегодняшним баптистам легче отстоять свою самобытность и почвенность, чем признать и оправдать своих секуляризировавшихся западных братьев.



Советский баптизм в силу своей изоляции выпал из истории и остановился в богословском развитии, а когда в годы перестройки познакомился с западной протестантской теологией, то закрылся снова, на сей раз уже добровольно.



Сегодня становятся популярными рассуждения о баптизме как «третьем пути», отличном от католиков и протестантов. Наш баптизм оказывается действительно сектантским по социальным особенностям и протестному духу, роднящим его с анабаптистами, спиритуалистами, радикальной Реформацией.



Спецификация баптизма призвана сохранить исторически обусловленные его особенности. Вероятно, эти тенденция выразится в формировании стабильного круга около традиционной баптистской идентичности - консервативного баптистского сообщества. Но эта закрытость баптистского «малого круга» соседствует с открытостью к большому кругу – кругу инклюзивной евангельской ортодоксии.



Баптизм себя преодолевает, в постсоветском баптизме обнаружился значительный экуменический потенциал, закодированный уже в самоназвании ЕХБ – евангельские христиане-баптисты. Согласно этому имени, все евангельские христиане и баптисты почти тоже самое. Сегодня все усложняется тем, что евангельские христиане – не отдельная протестантская конфессия, как в дореволюционном прошлом, а размытая межконфессиональная общность. Эта же размытость, со всеми притягательными и проблемными свойствами, проникла и внутрь баптистской, или ЕХБ-идентичности.



Исторически сложилось так, что баптизм мыслил себя частью большего, частью евангельского движения. Хотя постоянно напоминали о себе и конфессионально-консервативные внутренние факторы, они не формировали большую политику.



Сегодня можно наблюдать деконфессионализацию постсоветского баптизма, равно как и других евангельских Церквей. Конфессии отказываются от специфической части своей историко-богословской идентичности в пользу общехристианской традиции и евангельской позиции сего дня. Евангельское движение, стихийно возникшее во второй половине XIX в., а затем искусственно формализованное в конфессиональных структурах, наконец восстанавливается в более сильном и зрелом образе. Если раньше евангельское движение контрастировало с конфессиональным способом организации Церквей, то сегодня оно совпадает с глубинными сдвигами в способах идентификации социальных и религиозных общностей – от институтов и союзов к сетям и сообществам (орденам, братствам, общинам). Конфессиональные формы евангельских церквей отмирают, отдавая свой потенциал евангельскому движению.





Часть 3. История ветвится: постсоветский евангельский протестантизм в условиях национальных государств



Эволюция постсоветского евангельского сообщества делает возможными пути и к национальным Церквям, и к «русскому миру».



Евангельские Церкви, выросшие из советской эпохи, связаны друг с другом не только прошлым, но и производными от него опытом, стереотипами, проблемами. Пройденная стадия оказалось далеко не «золотым веком», породила множество исторических травм, социально-богословских деформаций. Вместе с тем, по мере забвения, в восприятии прошлого начинает утверждаться и ностальгический его образ, где основное место занимают эпические элементы борьбы за веру, евангельского братства, религиозной героики. Даже при удержании в памяти имевших место трудностей ностальгия оказывается сильнее, поскольку в прошлом якобы было духовное единство, братство посвященных и жертвенных служителей. Принадлежность узкому кругу особых, избранных Богом героев, оказывается в более высокой цене, чем комфортное местничество, показная независимость в постсоветском мире относительной свободы и взаимного безразличия.



Нельзя игнорировать тот факт, что при духовном единстве в условиях борьбы за выживание в СССР, национальные, культурные и конфессиональные особенности не исчезали, а лишь откладывались на потом. Иначе будет трудно объяснить достаточно скорую «национализацию» Церквей – и государственно-правовую, и культурную. Очевидно, Церковь готова служить людям в любых условиях - и в империи, и в национальном государстве, поэтому когда первая распадается на множество суверенных держав, Церковь отвечает на эти процессы многообразием своих культурно-национальных проявлений. Конечно же, такое национальное многообразие часто дробит и духовное единство Церкви, но это вовсе не закономерность, вполне возможно сохранять духовную общность в круге национальных Церквей.



Постсоветские Церкви создали национальные союзы, но еще не выстроили мосты общения между собой. Они ищут возможность сохранить свои национальные духовные традиции, но включить их в пространство общения соседних и родственных традиций. Содружество христианских Церквей предрасположено к единству общей исторической судьбой, общностью Владимирова крещения, географией евразийских перекрестков.



Не стоит забывать и о недавней истории, сблизившей народы СССР в условиях советского эксперимента. Постсоветская общность возникает как объединение людей, травмированных советским опытом, выживших после вполне осязаемого и доведенного до предела атеистического проекта. Отсюда миссия в отношении постсоветских сообщества – духовная забота о преодолении последствий атеизма и советизма, христианское осмысление атеизма как национального богоборчества, поиск чистой веры на руинах идеологий и официальной религиозности.



Возможно, постатеизм дает шанс постсоветским Церквям найти свое особое место и предложить свой вклад в мировое христианство. Таким вкладом может стать чистая, обедненная, опустошенная вера, выжившая после борьбы с религией, при этом пережившая религию и искушения ею (М. Эпштейн называет постатезим «бедной религией», а А. Дубровский предлагает понятие о «религии, преодолевающей себя»).



Реальность национальных государства и национальных Церквей соседствует с пустотой на месте объединяющих идей и проектов. Евроазиатская федерация союзов ЕХБ не смогла предложить ничего более, чем советский формат общения для советских же (упорно живущих в прошлом времени) баптистов. Идеи «русского мира», исходящие от культурологов, кремлевских политиков, но в первую очередь от Патриарха РПЦ, претендуют на восполнение названной пустоты, и объединение вокруг некоей «русскости».



Формула «русского мира», состав таинственной «русской» субстанции включают русский язык, русскую историю и русское православие. Русский язык действительно является мета-языком для постсоветского пространства, языком международного общения в пространстве бывшей русскоязычной империи. Его вполне можно использовать (что и делается) как международный язык в отношениях между национальными Церквями. Единство (русской) истории и (русского) православия вызывает куда больше вопросов, так как при этом предполагается русский взгляд на историю и русский тип православия, что в свою очередь сводится к москвоцентристскому подходу, к подмене целого частью.



Евангельские Церкви хотели бы свой вариант «русского мира», в котором общение не приводило бы к растворению идентичностей в доме старшего брата. Такой «постсоветский мир» отвечал бы реалиям наличного многообразия культур и духовных традиций, стал бы диалоговым пространством церковных культур, сохранявших и обогащавших их неупрощаемую гетерогенность.



Постсоветское евангельское сообщество - настоящий полилог традиций с разными языками, где русский лишь один из многих; а православие – духовно-культурная данность наряду с иными конфессиями. Из слагаемых формулы «русского мира» обязательность русского языка и русского православия оказывается неприемлемой. Остается история, которая неодназначна и неприватизируема (не русифицируема).



Остается история, в которой есть легендарная миссия апостола Андрея в Херсонес, есть Владимирово крещение Руси. От этой истории остается завет продолжить и развить христианскую традицию путем евангельского народного просвещения (миссия Кирилла и Мефодия) огромных и до сих пор культурно малоосвоенных пространства Евразии. Сама история подсказывает миссионерское призвание евангельских Церквей в отношении постсоветского пространства: дополнить культурную традицию православия евангельской реформацией образа жизни народа; возвещать простое, универсальное, кросскультурное и неполитичное Евангелие в евразийском котле народов (как говорил И.Проханов, «в котле России»); построить Церковь на стыке исторических и культурных типов европейского секуляризма, советского атеизма, агрессивного исламизма, казенного православия, глубинного народного язычества, глобального консьюмеризма и популярного постмодерна.



То, что надсадно пытается объединить православие политико-религиозным проектом «русского мира», может сделать Евангелие и Церковь, его возвещающая. То, что нельзя сделать с претензиями на историческую роль и канонические права, можно выполнить как миссию, как ответственность за будущее. Здесь история входит в конфликт с миссиологией. Евангельские Церкви начинают с понимания миссии, и это понимание открывает историю в подлинно христианской перспективе. История объединяла и разделяла, в этом смысле она ничему не учит. Объединиться можно лишь в миссионерской ответственности за будущее

religion.in.ua

Дальше »

Як «сектанти» в опозицію попали

Минулої п’ятниці вся країна могла спостерігати, як нардеп Інна Богословська, відома своєю психічною неадекватністю і відкритою ненавистю до опозиції, назвала нових ворогів, пов’язаних с опозицією якимось «релігійним» чином. Ними стали баптисти, Церкву яких відвідує колишній віце-прем’єр Олександр Турчинов.
Баптистів в Україні сотні тисяч, і тепер кожен з них має відчути себе «сектантом», адже в нашій країні головне не те, ким ти себе вважаєш, а ким тебе вважає влада і підконтрольний їй суд. Цікаво, чи вибачиться за свою колегу-регіоналку Президент, який називає всі конфесії «рідними і рівними»?
Ось витяг із стенограми (Перший національний канал, 08.07.2011)

«Савік ШУСТЕР: Инна Богословская.
Інна БОГОСЛОВСЬКА: Ну, перш за все, я б хотіла сказати, що мені більш за все хотілося б поговорити з першим Президентом про Конституційну реформу і, нажаль, я не отримала тоді слова. Зараз пан Турчинов може казати лише те, що він каже, тому що він «права рука» пані Тимошенко все життя і в бізнесі, і в політиці, вони йшли поряд. І все те, що сьогодні стосується Тимошенко, і маса кримінальних справ таким чи іншим чином зачіпає пана Турчинова, тому що він казначей «Батьківщина», казначей «БЮТу», всі гроші на вибори, мільярди, проходили через його руки, він знає, що порушувалось, коли порушувалось і як порушувалось. Те, що пан Турчинов вміє говорити, це безумовно так, тому що він є людиною, яка ходить до секти, читає лекції кожен тиждень в цієї секті прихожанам, він вміє це, він вміє підводити очі до неба, він вміє казати неправду так, як він це робить багато разів…
Олександр ТУРЧИНОВ: Та ставайте, сідайте, присідайте, мені все одно. Я хочу сказати, що невеличка групка, яка ходить по всім канал, з одної передачі на іншу, причому, Олійник, Богословська, і розповідають одне і теж саме. Тобто, на них працюють у всіх країні, і не знайшли аморальних людей, які б усе це розповідали. Тому, група є, і ця група працює. Доречи, я дякую пану Шустеру, що він навіть в цих умовах, він не може запросити Тимошенко, я розумію, ну, хоч нам ще дає слово. Доречи, вони дійшли до того, що ми проводимо мирну акцію протесту. Чому? Біля Печерського суду. Доречі, я дам вам відповідь, я не знаю, з якої ви секти, я дійсно проповідую в церкві євангільських христиан-баптистів.
Інна БОГОСЛОВСЬКА: Так вона що є?
Олександр ТУРЧИНОВ: Це христиани протестанти, і вони мають більшість в цивілізованих країнах світу, в Сполучених штатах Америки, в Швейцарії.
…
Інна БОГОСЛОВСЬКА: Це канонічна церква?
Олександр ТУРЧИНОВ: Я не знаю, що Ви розумієте під словом канонічне, но, я ще раз хочу сказати, що протестанти там, де при владі, там порядок, тому що вони як мінімум не беруть хабарі.
Арсеній ЯЦЕНЮК: Який жах, в мозг не помещается, все, это кошмар, ну, завязывайте».


Наші нардепи не тільки наймудріші, бо знають про всі вади західної демократії, і роблять все, щоб країна демократичною не стала. Наші нардепи не тільки найефективніші, бо знають все про економіку, і навіть на тлі глибокої кризи всієї краіни потроюють свої мільярдні статки. Ба більше, наші нардепи ще й найосвіченіші та найтолерантніші, адже знають все про «справжню церкву» та її ворогів-сектантів. Виявляється, що сектантами переймається влада та її служки, а не фахівці-релігієзнавці. Коли влада «опікується» всім, вона стає загрозою.
Колись німецький пастор Мартін Німеллер свідомо став в опозицію до гітлерівського режиму, захищаючи право Церкви служити одному Богові, а не владі. Для Богословської, як і для Гітлера, всі пастори – сектанти. Всі-всі поза канонічною церквою Московського Патріархату – сектанти. Так от, Німеллер сказав слова, як вже стали хрестоматійними, але не для наших пострадянських людей: «Коли прийшли за комуністами, я мовчав, адже я не комуніст. Коли прийшли за євреями, я мовчав, адже я не єврей. Коли прийдуть за мною, хто скаже за мене хоч слово?».
Сьогодні прийшли за опозиціонерами, всі мовчать. Завтра прийдуть за баптистами-«сектантами», і суспільство може мовчати й далі. Але хто ж тоді буде захищати просту людину, коли об’єктом репресій стане вона і коли її так легко можуть класифікувати як небезпечного сектанта або опозиціонера-терориста? Ви скажете що ви не сектант? Не будьте самовпевненими, правду про вас знає Богословська. І не думайте захищатись – Кірєєв вашу провину легко доведе.

Дальше »

Слишком заняты собой, чтобы помогать? Проблема эгоистического мышления в евангельских церквах

Когда почти десять лет назад я пришел на работу в миссию, о социальном служении пренебрежительно говорили «социалка», а самым прибыльным делом было основание новых церквей – туда шли основные ресурсы, там было что показать, чем поживиться. С тех пор мало что изменилось. Социальное служение остается уделом энтузиастов. Несмотря на громкие слова лидеров церквей, социальные инициативы мало популярны. Все понимают, что это нужно для имиджа церкви, для пиара, для внешнего мира. Но нужно ли это самой церкви, входит ли это в число первостепенных задач, ради которых стоит жертвовать все остальным, стоит тратить церковную казну, силу и время священнослужителей, – вопрос безответный.
Вроде бы ясно, что выстроенные с большим трудом и с большими затратами здания церквей могут опустеть, если не будет активной работы с окружающим обществом; но что-то мешает переоценке, смене акцентов. Причин несколько – и некомпетентность («мы не знаем, что и как делать, поэтому просто проводим церковные служения; если кому надо – сам к нам придет»), и недостаток ресурсов («нам не хватает на содержание здания и на своих бедных, с какой же стати мы должны отдавать последние деньги посторонним?»), и крайности отечественного богословия («мы служим Богу, а не людям; мы церковь, а не благотворительное общество; мы занимаемся спасением души, а не земными темами»).
Первые две проблемы социального служения исправимы – знания и ресурсы придут, если будет желание и ясное понимание необходимости. А вот идейные, богословские оправдания нашего несоциального служения нужно осмыслить и преодолеть.
Разность богословских подходов к социальному служению становится очевидной, когда сравниваются позиции традиционных и современных миссионерских церквей. Так по словам Степана Корнуты, старшего пресвитера Донецкого объединения церквей ЕХБ, «Главное – это привести человека ко Христу, а социальное служение идет как вспомогательное. Зачастую церковь много средств затрачивает неразумно. Как показывает опыт, люди склонны злоупотреблять социальной и благотворительной помощью церкви. Надо помнить, что помощь должна оказываться в первую очередь своим по вере, потом всем нуждающимся для того, чтобы они пришли к вере» . Ему оппонирует Павел Минаев, епископ миссионерской Ассоциации церквей «Свет Евангелия»: «Мир устал от красивых слов, нужно обязательно добрыми делами свидетельствовать о Христе. Стоит ли это делать, если люди не обращаются? Безусловно, стоит. Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется… - это посев в души людские. Быть может, наши добрые дела достигнут когда-то критической массы в душах людей, которым мы помогаем, и они все-таки уверуют» .
Что не так с богословием, где социальное служение – «вспомогательное» и предназначено для «своих»? Здесь все меряется принадлежностью к своим – им и помощь, и спасение. Если не готов каяться, не подходи за тарелкой бесплатного супа – много таких ходит, на всех не хватит.
Апогея такое себе-служение достигает в деятельности Совета церквей ЕХБ, где всерьез говорят, что социальное служение – «незаконное подвизание» (2 Тим. 2:5), ведь «диаконы первоапостольской церкви были избраны для восполнения нужд вдов в церкви, а не вообще всех вдов Малой Азии», а Христос призывал служить «братьям Моим меньшим» (Матф. 25:40), а не всем подряд . Должен заметить, что «отделенные» христиане живут очень даже небедно – наверное, потому, что не помогают никому, кроме «своих». Здесь не слишком бедны, здесь слишком заняты собой, чтобы помогать другим.
Богословие миссионерских церквей проистекает не от избытка, когда всех своих накормили и расселили, и чужим хватит. Здесь пересматриваются отношения свой-чужой, здесь в определенном смысле все свои, все «братья меньшие»; здесь церковь живет внутри общества, а не за железным занавесом; здесь всегда находят достаточно возможностей для социальной помощи.
Скажу несколько слов о церкви, которую сам посещаю, и в которой проповедую. Строится большое здание – с большим общим, отдельными спортивным и молодежным залами; классами воскресной школы и другими многочисленными специальными помещениями. Строится довольно давно, хотя достроить можно быстро – если все средства изъять из других служений и направить только на строительство. Тогда вскоре появится здание. Но при этом может разрушиться церковь – как сообщество людей, которых объединяет множество взаимоскрепляющих связей; которые активны в своей христианской жизни; которые строят отношения с обществом, завоевывают расположение и дружбу людей внецерковных. Люди увидят, что здание стало главным приоритетом, а они – делом второстепенным, «наполнителем» здания. Я смотрю на недостроенное здание и множество людей вокруг, и понимаю: так и должно быть, это верные приоритеты.
Отрекаясь от социального участия, христианин теряет не только христианское, но и человеческое достоинство, потому и может быть назван «козлом», как в Евангелии от Матфея. Смотря в глаза голодного, стыдно зажимать в потном кулаке грош на черный день, или церковную десятину в кармане.
И все же, при развитом социальном активизме, возможности церкви не безграничны, а потому богословие и акценты в нем должны быть четкими – что можно делать, а что нельзя не делать. По мудрым словам Католикоса Вазгена I, «Без Бога мы слишком бедны, чтобы помогать нищим». Наших ресурсов не хватит, чтобы разрешить все социальные вопросы, за счет церковных сборов не сможем даже просто накормить всех голодных. Помогая людям, церковь напоминает о Боге, Его замысле о нашей жизни, о необходимости перемен в мышлении и поведении.
Здесь происходит переход от помощи к преобразованию. Общество ожидает от христиан помощи без преобразования, когда будут давать деньги или хлеб без увещеваний и поучений; а традиционалисты-христиане желают преобразования без помощи, когда и великое поручение будет выполнено, и душа спасена, и платить из своего кармана ни за что не надо.
«Когда мне удается накормить бедных, они называют меня святым. Когда я спрашиваю, почему бедные люди голодают, они называют меня коммунистом», - говорил Доy Элдер Камара, архиепископ католической церкви Бразилии. Без этих сложных вопросов наша помощь будет поддерживать порочную систему бедности, выгодную богатым и власть имущим.
Христос сострадал нищим, но смотрел на эти социальные проблемы без излишней сентиментальности: «Ибо нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благотворить; а Меня не всегда имеете» (Мар.14:7). Люди поддерживают нищету и не спешат что-то менять. Помогать нищим более выгодно, чем ликвидировать нищету. Кто не дает благотворить нищим? Пожалуйста, помогайте. Но не забывайте при этом о Боге. Не оправдывайте свое невнимание к Истине активной социальной практикой. И не злоупотребляйте своей религией настолько, чтобы забыть о нуждающихся ближних. И то нужно делать, и этого не оставлять.
Не надо говорить: «Дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался» (Маар. 7:11). Богу не нужны деньги, отобранные у бедных. Но и бедным не нужна церковь, которой они безразличны как лишняя обуза, как «бедные родственники».
«Нам не хватает на себя», – говорят пастора-хозяйственники, разглядывая счета за электричество и газ, списки больных и бедных прихожан, бюджеты церковных праздников и конференций; ведь «Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам» (Марк. 7:27).
«Свои» стоят в очереди первыми. Об их бедах и радостях молятся, благодарят, переживают. Было землетрясение, но христиане не пострадали, церкви не разрушены. Был теракт, все вокруг погибли, но пастор цел-невредим. Конкурс на работу был жесточайший – десять человек на место, а взяли «нашего».
Солидарность со «своими» умиляет, если закрыть глаза на тех, кто погиб, кого убили, кто остался без работы. Не лучше ли пострадать «своим», тем, кто с Богом легче переносит трудности? Ведь то, что закаляет христианина, ломает и убивает обычного мирского человека.
Мы все страдаем не столько от бедности, сколько от эгоизма. Если поделиться, всем всего хватит. Но делиться обычно не спешим. Самим ведь не хватает. Поэтому пишутся новые и новые гранты, отправляются ходоки за границу. Привезут ли добытчики деньги, пожертвуют ли американцы – от этого прямо зависит социальное служение.
То, за что церкви ругают попрошаек, сами же и проявляют – «комплекс бедных», которым все должны. Бедность – не только внешняя для церкви проблема общества, но и внутренний ее же комплекс. Потребительское отношение проникло вглубь, в подкорку современного христианства. Именно потребительское отношение проявляется в поиске богатых доноров и упорном игнорировании бедных ближних.
Так ли уж бедны церкви? Чего действительно не хватает – материальных ресурсов или сердечного сострадания? Неужели мы так бедны, что в погоне за финансами очерствели и замкнулись в круге своих интересов? Поможет ли недостаток средств оправдать наше невнимание к нужде окружающих людей?
Вероятно, дело не в нашей бедности, дело в нашем эгоизме. Мы заняты собой и не замечаем нужды ближнего, как не замечаем и тех возможностей послужить ближнему, которых всегда более чем достаточно.
В любое время и в любой ситуации у церкви есть возможности для социального участия. Мы не можем всех сделать богатыми, но можем разделить с бедными те пять хлебов и две рыбки, что у нас почти всегда есть.
Церковь, которая не может ничем помочь бедным, никогда не станет богатой. Отказываясь от социального служения и фокусируясь на своих внутренних интересах, церковь отрекается от своего призвания.



Вопросы для обсуждения:
1. Почему церкви не могут обойтись без зарубежных грантов на социальное служение? Проблема в бедности или приоритетах?
2. Как можно расставить приоритеты – действительные и желаемые – в служении современных церквей? Какое место среди них занимает социальное служение?
3. Почему, несмотря на неочевидные результаты, на социальное служение стоит выделять и без того ограниченные ресурсы?
4. Как оценить эффективность социального служения и ресурсных затрат на него?
5. Может ли церковь выполнять свое предназначение, отказавшись от социального служения и подчинив свои ресурсы исключительно внутренним задачам?

Дальше »